В троллейбусе ехала узбечка в белом пальто. Лицо ее покрывали мелкие трещинки, но тонкой, будто фарфоровой красоты они совсем не портили, совсем наоборот. Качались изумрудные серьги, из одного уха выглядывал клочок ваты, подтверждавший рукотворное происхождение антикварной красавицы.

— Садитесь здесь, — подскочил бравый пожилой кондуктор, — другого шанса посидеть рядом с вами может не быть!

Я вышел. Хорошо, когда такие сюжеты обрезаны троллейбусными остановками и не имеют ни конца, ни начала: можно представить себе, что обреченный вечно скитаться вдоль проводов кондуктор встретил и полюбил древнюю волшебную куклу, и теперь они колесят вдвоем в троллейбусе, пьют чай из кукольного сервиза, а может быть, даже танцуют.

На шестом курсе цикл педиатрии у нас вела суровая финка в джинсах, толстом свитере, тяжелых башмаках и со стрижкой ежиком.
— Мои трое детей, — сказала она, — с детства приучены питаться приготовленной на пару пищей без соли и специй с чайной ложечкой постного масла.
— Но ведь это же невкусно, — пискнул кто-то в группе.
— То есть — как это невкусно? — ощерилась финка, обнажив крепкие желтые клыки, пригодные на все случаи северной жизни.
Глаза ее превратились в щелочки, и в щелочках тех был сам финский ад.
— КАК ЭТО — НЕВКУСНО? — прорычала она, — как приучишь, так и будет вкусно. Всю оставшуюся жизнь.

Ну бабушка и говорит мне: "А добавочная моя мать, Саида Джебраилова, вышла замуж и приняла бухаризм. Вот, посмотри, у меня для мертвых отдельная записная книжка заведена".

Там на каждое имя вырезка сбоку есть. Мое имя в записной книжке мертвых тоже было, но я смотреть не стал, без того уже знаю: когда я у бабушки, то тоже мертвый, а иначе как бы к ней в гости попадал, если бы в эту книгу не был записан, двойное гражданство у меня — и там, и тут. Я же мертвым родился, просто вырос здесь, вот мне и положено — по праву рождения. Поэтому только я туда хожу, остальные в семье не могут.

Спросил только, что такое "добавочная мать". "А это", — говорит, — "раньше так было — если осталась мать какая лишняя, ее к себе в йорт брал кто-нибудь добавочной".

Я прочитал, что в книжке написано, взял телефон и загуглил, и вот что выгуглил:

В такси поговорил со стариком. Мне хватило того, что мои дедушка и бабушка бакинцы (ну еще слова саhол), чтобы мне по дороге рассказали про расцвет и крах советского Баку и не взяли денег.
И это так удивительно и странно — когда говорят, да, жили у нас евреи с такой фамилией до войны, может быть, мама помнит, была у нее подружка с таким именем, еще все спорила, что не Сара, а Сарра, ушла на войну сестрой, и больше не знаем, маму спросить?
Господи, там маме лет 110 должно быть.
И чем глубже я увязаю в семейной истории, наполовину вымышленной, умолчанной, случайно увязанной, тем ближе я к Самарканду Насреддина и дальше от всего этого. Этого.
Я говорил уже, но вы не услышали: когда-то, на пороге зрелости, я ушел в мир Ходжи Насреддина. Где звенят браслеты на руках, где мухи, жара и время идет так, как захочется.
Я вошел туда, и шел до земли, где сказали "Стой, ты сын одного из нас, стой, стой, твой дом тут".
Я пребыл в нем; и когда я пошел дальше, он остался во мне. И все, что есть — и питерский холод, и московское бухло, — для меня всего лишь глава, которую я напишу для своих детей. Или не напишу — и они от этого ничего не потеряют.
Если когда-нибудь у меня будет сын, я покажу ему вход в сказку. Где когда-то, три тысячи лет назад, там, недалеко, за Сирийско-африканским разломом, жили праотцы его отцов. И был фараон, который не хотел отпустить их, и хлеб, который не успел стать хлебом, и там, дальше, в месяце пути, жил Улугбек, который мучил людей, и про радость, которую дают чистый ручей и украшенное лентами дерево, про друзей, с которыми развела судьба, но их дети будут рады ему. Про любовь, которая видит сквозь годы все тот же тонкий стан, про сына, которому он расскажет, что три тысячи с чем-то лет назад...

Сегодня на улице меня поманила женщина-вамп. Миниатюрная, с короткими черными волосами, бледно-оливковой кожей, густыми фиалковыми тенями (и они были именно тенями), в которых мерцали черные глаза, и багряным ртом.
Вся она была из прошлого — с тусклым массивным золотом, вросшим в кожу, клубящимися одеждами, непроницаемым лицом. Она сама и была прошлым — лет ей было примерно сто.
Мы завернули за угол. Она указала на ящик, набитый овощами, а потом — на длинную лестницу, ведущую к двери под крышей.
За дверью сиял сон — словно оказался я в разломе треснувшего под солнцем граната.
Красное, черно-коричневое, белое, дерево, золото, серебро, стекло, воздух, свет, пространство — другое время, скрытое за тяжелой неприметной дверью огромной мансарды, никуда не ушедшее, ослепительно прекрасное.
...Женщина указала на старую серебряную конфетницу. Я взял леденец. Она с тем же серьезным лицом вынула оттуда еще два и протянула мне.
За все это время она не сказала ни слова.

На прошлом занятии мы разбирали сценку "Дани снимает бабу в автобусе".
— Ах, — сказала ученица, — это нехорошо.
— Лама ло?! — трубным голосом спросила преподавательница, более всего, как я уже отмечал, похожая на свирепого бегемота в лосинах.
— Ну, все примитивно, встретились в автобусе, вечером уже свидание, нет интриги.
— Конечно, тебе надо, чтоб все сложно, тебе надо драму! — завопил бегемот, перекрывая стук отбойного молотка во дворе, — "ах, сегодня я не могу", "ах, завтра тоже", "послезавтра я должна ехать к тете"... Ну вот и сиди одна дома со своей интригой! А Дорит идет встречаться с Дани!

В этот момент в класс зашла директриса попрощаться перед выходными.
— Спасибо, сладенькая, — протрубил бегемот, сгреб лицо начальницы в горсть и помотал им из стороны в сторону, — шабат шалом!

***
В студенчестве мы проходили гигиену. Скучнее этого предмета нет ничего — его невозможно понять, там одни унылые нормативы и формулы, которые надо запомнить. Но преподавательница на первом занятии рассказала нам, каких животных она ела, и чем жираф на вкус отличается от змеи, она хохмила, смеялась, издевалась над устаревшими нормативами роста и веса, рассказывала курьезы из истории формирования всей этой унылой байды — и на выходе гигиену мы знали.

В новом ульпане я за три недели получил очень много. Перестал путаться с ле- и ла-, понял эт- +ha и прочее, что не укладывалось в голове в принципе. И этот диалог, к слову, был на иврите.

В 20 лет не мог себе представить, что полюблю яркое солнце и жару; буду вскидывать руку в браслетах и вопить "слиха!", привлекая внимание торговцев и водителей автобусов, которые норовят проехать мою остановку; не иметь за душой ничего, кроме уверенности, что все будет хорошо; полюблю гвалт и краски базара; поймаю себя на том, что перехожу лениво дорогу под крик муэдзина, одновременно хлебая афух и говоря кому-то в телефон "Ялла, бай!"; никуда не буду спешить и никуда не буду опаздывать. Что полюблю жизнь и детей, в конце концов.
От былой бледности и меланхоличности ничего не осталось. Очень я себе здесь и сейчас нравлюсь, больше, чем когда-либо. Может быть, дело в этом: "...есть люди ночного тумана, есть люди яркого дня. Над первыми непреодолимую власть имеет луна, над вторыми - солнце. Такое различие знаменитый дервиш объясняет часами рождения: лунными или солнечными, - какая из этих двух взаимопротивостоящих и взаимопротивоборствующих планет первой проникнет своими лучами в кровь новорожденного, той он и останется верен до конца жизни".
Я родился в полдень.

Сегодня у меня был день доброты.
В русском магазине купил бабке черный хлеб, на которой ей мелочи не хватило. Это был самый диетический хлеб в моей жизни — купить-то купил, но не ел.
Таксист захотел себе мой рингтон — узбекскую песню, я ему переслал, радовался, как ребенок.
В центре подгреб ко мне матерый нищий с банкой. Вместо того, чтобы послать нахуй, добродушно сказал, что денег нет, новый репатриант.
— Аааа, оле хадаш! Брухим абаим! — важно сказал нищий, и отвалил.

В новом автобусе долго пытался расплатиться через электронный портал. Платеж не принимался.
— Ты же в Израиле, — сказал эфиоп в форме, — если не проходит платеж, значит, ты это получил бесплатно!

(фото - Юра Гершберг)

Денег нет, как обычно бывает со мной летом, да и загран смогу получить только к середине декабря. Но сижу, перебираю варианты — куда бы мне поехать? Вот так поехать, чтобы заехать к родителям на НГ?
Мне хочется поехать в везде.
В Данию хочется к Русалочке. В Швецию хочется — в туман, смотреть на шведов и кофе пить, кутаясь в плед. Хочется в Мадрид ко всем литературно-киношным образам и на дискотеку еще. В Берлин — в прошлый раз я залечил там разбитое сердце (похоже, что насмерть залечил), и с тех пор верю в то, что это волшебный город. Хочется к отрочеству своему в Ригу — я там в 14 лет в гостинице у вокзала 10 часов подряд трахался. В Эстонию хочется, потому что хочется, и все тут, отстаньте. В Данию к датчанам. В Норвегию к норвежцам. Стыдно сказать, хочется в Париж. В Лондон летом поеду, оставим пока в покое Лондон. И в Питер через Хельсинки на недельку.
При этом, заметьте, я ненавижу слова "туризм" и "путешествие".
"I never travel. I keep moving", — все время отвечаю тем, кто говорит, что я много путешествую.

Пришло лето, и сквозь плитку у порога стали буйно прорастать кусты. Вспомнил, как в Припяти видел деревья, ломающие крыши монолитных построек, ползущую зеленую коррозию, которая еще через 50 лет совсем поглотит остатки города; вспомнил крик ночной рыси, взгляд волка и блестящие кольца сонных перед холодами гадюк.
Все-таки есть в борьбе за сохранение природы некая гордыня, отказ признавать, что природа человека сожрет и не подавится - стоит лишь дать слабину. "И ни птица, ни ива слезы не прольет".