almat_malatov | Entries tagged with калининград

Старые привычки не уходят навсегда. Я не живу с родителями почти двадцать лет, два года не приезжал даже в гости. Но приехав, ловлю себя на том, что осторожно открываю дверь, и буквально протискиваюсь в щель – чтобы не выскочил кот, которого нет в живых уже седьмой год.

Огромный белоснежный зверь прожил 17 лет, на балконе все еще стоит его сколоченный из досок домик – у родителей не поднялась рука его выбросить. Как и двадцать лет назад, я курю, усевшись на его крышу, смотрю на летучих мышей, залетающих в свет фонаря во дворе. Заглядываю в холодильник, и осматриваю его содержимое – не потому что хочу есть, а потому… Не знаю, почему. Эта привычка давно исчезла, но появляется снова – стоит приехать к родителям.

Я смутно помню что-то из истории города – про пруссов, Канта, былое величие. Но у меня своя история города, частная, незначительная, живая: тут жила моя первая любовь – вон ее окна; там в 89 году нашли безголовый труп; на этом недостроенном мосту мы пили пиво; на Королевских озерах меня искусал лебедь (мерзкая тварь!); а вот тут, у фонтана, собиралась наша большая компания, вернее, здесь просто было место тусовки в 93-м. Раньше это была валютная гостиница, там еще подторговывала собой соседка, красивая шальная девка, пропавшая без вести лет 10 назад. Я не замечаю неоновых вывесок, нового «элитного дома», появившегося в нашем дворе – его для меня просто не существует, я смотрю сквозь него.

Изменилось все – и ничего не изменилось. На скамейке у дома точно также сидит старик, облепленный голубями, как пиявками – он крошит батон, птицы сидят у его ног, на плечах, даже на голове... И я не сразу понимаю, что это уже другой старик. Да и голуби вряд ли те же.

Только то же самое солнце проходит свой ежедневный путь на Запад, в Калининград, и опускается в холодное, пахнущее йодом море.

Новые времена застали меня в Калининграде. Калининградская область оказалась отрезана от «большой земли», и новые порядки доходили до нее в весьма причудливом виде. Посреди продуктового магазина, в котором водка и сигареты были по талонам, возник кооперативный стенд. На нем были гордо выложены дары цивилизации: поддельная косметика, ядовитый коньяк «Наполеон», польские жвачки (самая ходовая валюта моего детства), и устрашающее Черное Платье ценой с коньяк.

До перестройки в портовом городе все было понятно: школьники делились на тех, у кого родители «ходили в загранку», и тех, у кого родители туда не ходили. По этой системе ценностей инженер ценился меньше матроса. Впрочем, когда у нас ценилась расплывчатая профессия инженера, которой на смену пришел не менее расплывчатый менеджер?

Дети моряков гордо входили в класс, шурша дутыми сапожками, и не было силы, которая заставила бы их эти сапожки снять. Они выдували ядовито-розовую жвачку, шелестели вожделенными бонами, на которых можно было что-то купить в «валютном» магазине «Альбатрос»… В то чудесное время в стране ходило 6 валютных единиц. Фарцовщики и цеховики плодились, как мухи над мясным прилавком, и были для тех, кто не имел доступа к загранице, единственным способом заполучить «настоящие», а не польские джинсы.
Для нас, школьников, фарца была с детства знакомым промыслом. Блок жвачек бойко расходился на перемене по спекулятивной цене, я же скромно торговал марками. По номиналу.

- Злотый – это польский рубль – гипнотизировал я сына корабельной поварихи, не бывающей дома по полгода – Все по-честному – и рубль перекочевывал в мой пенал.
Его мать честно зарабатывала флотскую зарплату кока, и не менее честно – калым единственной бабы на распираемом похотью судне. Чувство вины перед сыном, воспитываемым соседкой, и росшим, как лебеда на грядке, она искупала заморскими ластиками с запахом клубники (увы, ластики немедленно поедали одноклассники), модными кроссовками и подзатыльниками.

Мы даже не заметили, как фарцовка стала из противозаконного занятия занятием уважаемым, как отменили 88-ю статью УК о незаконных валютных операциях, как сам СССР развалился, словно сырой пирог. Как расцвели на белых простынях экрана душераздирающие мелодрамы о тяжелой доле валютчиков и спекулянтов, как верхом на мужике проскакала через всю страну «Маленькая Вера». Как в стране, в которой «секса не было», наконец-то осознали, что секс был, а не было всего остального.

Школьницы средней полосы России мечтали стать путанами, школьники – киллерами. В нашем городе к такой блестящей карьере дети относились скептически: Калининград – маленький, жертв на всех наемных убийц не хватит. А путаны… Что нам «Интердевочка», когда настоящие, а не киношные путаны – привычная часть пейзажа.
Каким бы не было наше отрочество, все давно забылось. Иногда кажется, что цеховики были всегда, а фарцы вовсе не было. Рука не дрожит, рассчитываясь с малознакомыми малярами новой валютой - евро, доллары спокойно лежат в кошельке, а не в тайнике под соленьями. Но иногда я покупаю знакомую жвачку, стилизованную под футбольный мяч, и ядреный клубничный вкус достает из памяти те годы, когда за жвачку могли и из пионеров выгнать.

От дома моих родителей до Ольштына – 4 часа на автобусе. На желтой картонке расписания Ольштын был где-то между Мамоново и Балтийском. «Курица не птица, Польша не заграница», - эта поговорка ходит там, в Калининграде, до сих пор.

Возможно, потому что в советское время у всех были в телевизоре два канала – первый и второй, а у нас еще и два польских. Все мы худо-бедно знали польский язык: Польша была ближайшей, ближе некуда, Европой. Туда в свое время потянулись первые челноки и первые эмигранты из анклава, отрезанного от российской территории Прибалтикой.

Польша была моим первым выездом «в загранку», и это была возможность всласть самостоятельно затариться жвачками, сигаретами с ментолом и другими мелкими радостями перестроечного времени.
По вечерам происходили дискотеки с участием местного населения, и мы сливались в дружбе народов настолько, насколько позволяло половое созревание и ослабевший контроль руководителей группы. Исторические памятники, костелы и архитектура прошли мимо сознания, как и следовало ожидать.

Там живет моя учительница музыки, которая была мелкой бытовой диссиденткой: работая в пионерском хоре, она с отвращением выстукивала длинными красными когтями патриотический репертуар, презирала руководительницу хора, разводила на продажу борзых и имела мужа на 20 лет моложе себя. Собственно, она нас в Польшу и возила. Была она полька, и познакомились мы с ней, когда мне было 13, а ей – 43.

Я ходил к ней на занятия «по специальности» с удовольствием: то, что к пианизму я не способен, мы с ней определили еще на первом занятии. Поэтому на втором она меня отвела к своей маникюрше, заплатила рубль десять, и сказала – «доведите парню руки до логического завершения. Играть он не может, но руки-то, руки – пианиста!». Муж-хореограф веселил историями из жизни балетного училища и кочегарки – с вакансиями хореографов было негусто, а за тунеядство тогда полагалась статья и высылка за 101 километр.
Так они в итоге и поступили – добровольно выслались со своим питомником борзых еще дальше, на историческую родину пани. А тогда моим родителям не слишком нравилась моя дружба с этой четой.

- Понимаешь, - говорила мне мама, - у них не то мировоззрение, которое стоит впитывать.
- Почему? - лениво интересовался я.
- Потому что тебе еще жить в этой стране.

Кто ж знал, что вскоре не будет «этой страны», и заграницей станут не только Польша, но и Казахстан, в который летала в командировки мать, и Литва, куда по выходным ездили за вкусным черным хлебом, и Украина, где родился мой отец, и Молдова, где родился я… Что в Польше появятся таблички «здесь не мочиться» - на русском, и что единственным принципом мировоззрения, усвоенным мной от пани учительницы, окажется брезгливость по отношению к сплетням и мелким пакостям. Когда в нашем детском музыкальном коллективе возникали трения между группировками, она подходила, и со всем ехидством взрослой женщины цитировала: «Против кого дружим, девочки?»

Я не знаю, что с ней сейчас, спустя 20 лет. Но почему-то хочется верить, что у нее такой же чеканный профиль, такие же длинные алые ногти, и она по-прежнему пьет по утрам с мужем крепкий черный кофе без сахара. «Не падай лицом в чашку, неси чашку ко рту. Не корми собаку со стола. И не подходи ты к пианино, бога ради…»

Сон был вязкий, из тех, когда нужно набрать номер телефона, а клавиши залипают, цифры плывут перед глазами.

Но перед пробуждением мне снилась газета дома. Такой, знаете, лист А4, сложенный пополам, который можно прочитать, пока пьешь первый кофе или ждешь лифта — и тогда успеваешь дочитать как раз к выходу из него.

Мелкие частные новости: в 45-й квартире будут праздновать день рождения хозяйки, просьба извинить за шум, поздравления принимаются; с трех до пяти не будет горячей воды; у Петрова заболела мать, материальную помощь можно принести в такую-то квартиру.

В магазине на углу несвежее мясо, а в салоне красоты на первом этаже — скидки. Прогноз погоды, температура воды в море, сводка кораблей и маленький рассказик — на последние полстранички сложенного пополам, отпечатанного на принтере листка.

Жизнь, соучастие, сопредельность. Совсем непохожая на грязную газетную бумагу, которую распихивают по почтовым ящикам подрабатывающие почтальоны: интервью с начальником ГУП ДЭУ КЗВЧИАЖПВСЮ №46, купон на скидку при покупке резиновых калош, реклама убогих магазинов, пахнущих прокисшим борщом, в которых хочется обожраться пропитанными уксусом консервами, а после повеситься на поясе от пижамы за 99 руб.

Конечно, не было такой газеты. Но дом — был.

Я опять проходил мимо своего старого подъезда, у которого по здешней традиции отдельный номер дома, и в многоподъездном здании умещаются адреса нескольких домов.

Отсюда родители переехали в выстраданную треху, не вызывающую у меня никаких эмоций: жил я в ней недолго, и нет тут ни волшебства детства, ни воспоминаний о счастье. Потому что это уже был возраст, когда счастье — в доме напротив, на последнем этаже, у счастья жесткие рыжеватые волосы и руки с обгрызенными ногтями.

Как всегда, стесняясь собственной сентиментальности, я захожу во двор и глажу ледяную стену дома, проверяю, что еще сделали захватчики: снесли зеленый сарай, сломали качели...

Выросший соседский мальчик меня не узнает, но спрашивает: "Давно уехали, да?"

Давно, Дима, давно. В 1987 году тебе было восемь лет.

Захирел фонтан под окнами, упал в шторм один из трех тополей, а рядом со средневековым замком вырос ублюдочного вида торговый центр, в котором лежат дешевенькие безликие тряпки — точные клоны тех, что можно купить в любом торговом центре страны.

Сжималось бы сердце, живи я до сих пор в том дворе, наблюдая изменения постепенно? Кто ж его знает. Так долго на одном месте я никогда не жил.

Но, по крайней мере, никто не отнял пока запаха калининградской зимы, хрупких веток, как будто обклеенных кристаллами, и дом еще стоит. И снится.

Перебираю книги в родительских шкафах - что-то забрать на память о бабушке и детстве, что-то давно пора выкинуть - учебники, наспех сляпанную беллетристику 90-х. Нашел потрепанного Рабиндраната Тагора, раскрыл наугад, перечитал "Мринмойи" - индийский вариант "Укрощения строптивой". Время идет. У младшего брата полно седых волос. Сначала стареем и исчезаем мы, потом - наши дома. Но сюжеты вечны, а солнце всходит по-прежнему - и неукротимо идет на Запад, в Калининград, к морю.

Пахнет дождем, сигаретами, летом.