Панда никуда не идет.

Сейчас хороший момент для осознания того, как повезло мне с биографией. Повезло в том, что родины (Родины?) у меня нет, и проживать мучительные корчи самоопределения и имперских фрустраций, метаться между любовью и стыдом - не суждено.

Моя родина - Молдавская ССР, которой давно не существует в природе. Если же укрупнить картинку с геополитической до живой и настоящей, то родина моя - кишиневский двор, угол Докучаева и Котовского шоссе, овощной на первом этаже и «Букурия» на границе детской моей ойкумены.

И эта родина, несомненно, есть, хоть и истончается, размывается временем.

Есть Калининград моего детства и отрочества, питерские подворотни и общаги моей юности - города, в которых я что-то оставил, и которые что-то оставили во мне. Но нет Родины с большой буквы «Р», страны, государства - только меняющиеся условия среды. Сегодня оттепель, а там - июнь, направо - болото, завтра - аэропорт.

Есть огромный, бесконечный мир - пока дышу, будет пылиться во мне дорога, будут сладкой тоской манить Науру и Гренландия. Рано ли, поздно - но двинусь опять в путь, чтобы когда-нибудь быть наскоро
похороненным на пыльной обочине Дамаска или среди кукурузы Айовы - там, где желтеет бескрайний «цвет измены и цвет карамели».

Никогда не понимал, почему «жизнь прожить - не поле перейти». Именно что перейти поле - и исчезнуть среди колосьев.

Подруга позвонила в три часа ночи – в то прекрасное время, когда я уже не могу работать, но еще не могу уснуть и пребываю в состоянии гриба. Поэтому ее трагический вопль «Сына выгоняют из детского лагеря за аморальное поведение» не вызвал у меня особых эмоций.

А может быть, все дело в том, что перед этим она говорила, что пятнадцатилетний подросток попросился аж на третью смену – так ему в лагере хорошо. Я хмыкнул, и не стал тогда объяснять, чем именно может быть хорошо в лагере парням такого возраста.

В итоге мне пришлось ехать вместе с ней – забирать провинившегося. У моей подруги остался некий страх перед руководителями детских учреждений, и она не была уверена в своей адекватности. А муж был на работе, и поехать с ней не мог.

- Будешь его дядей, - мрачно буркнула подруга, и заложила крутой вираж, объезжая выбоину на дороге.
- Хорошо. Только предупреди ребенка, что я его дядя.
- Сам предупреди, а то я его могу случайно удавить, - злобно ответила она.

Директор лагеря, крепкий молдаванин лет пятидесяти, метался около калитки.

- Вот! – трагически возвестил он, - вот родители этого типа! Пойдемте! Пойдемте к остальным родителям! А ты, ты – собирай вещи!

«Молчи», - шепнул я подруге. «Сегодня он твой родной дядя», - шепнула подруга сыну, и мы сели выслушивать нотации.

Все было просто: сын подруги обвинялся в том, что напоил дешевой водкой еще двенадцать «детей» в возрасте от 15 до 17 лет. Также он обвинялся в эротической дружбе с вожатой. В доказательство вины была приложена дюжина объяснительных, из которых следовало, что адское отродье причинило деткам алкогольное опьянение. Вокруг сидели родители безвинно опьяненных, и смотрели на нас с осуждением. Патетика происходящего достигла такого градуса, как будто речь шла как минимум о групповом изнасиловании господина директора.

- Ответственность за несовершеннолетних несут их родители, опекуны, или временно замещающие их лица, - медным голосом сказала подруга, и выразительно посмотрела на «временно замещающее лицо».

- То есть, мой племянник насильно влил водку в глотки двенадцати здоровых лбов? – учтиво поинтересовался я, отвлекая присутствующих от осмысления меры ответственности директора за детское пьянство.

- Вот объяснительные! - директор потряс в воздухе доносами.
- Из объяснительных следует лишь то, что его решили назначить виноватым. И то, что люди вполне сознательного возраста готовы заложить друга, чтобы избежать ответственности.
- Он сам взял на себя вину! – возмутились родители.
- И очень хорошо, что взял. Значит, он не трус и не подлец. Давайте смотреть на вещи здраво: в пионерлагеря ездили мы все. И, думаю, все знают, что происходило еще в советских лагерях. Вы, директор, опытный педагог, впервые видите, как подопечные налакались на дискотеке? Они просто взрослеют. Пробуют то, что им кажется атрибутом взрослой жизни. Ну и половое созревание – страшная штука. По себе помню.
- У них были развивающие игры и питание! – возопил директор.
- Развивающие игры в возрасте пятнадцати лет у мальчиков довольно своеобразны, правда?

Родители прыснули. Директор утер лоб, подруга покраснела так, как краснеют натуральные блондинки, изо всех сил сдерживая смех.

- Я-то что, я-то уже четверых за смену выгнал, - уже спокойно сказал директор, - мне еще одну смену выдержать, и на дачу! Но что, что из него может вырасти?!
- Ну хотите, мы его умертвим? – проникновенно спросил я.
- Нет! – рявкнул директор, - Просто заберите его себе!
- Пойдем, похотливый алкоголик, - прошипела сыну подруга, и мы изъяли исчадие ада из организованного детского коллектива.
- В чем ты виноват, понимаешь? – спросил я у набычившегося подростка.
- В том, что пил водку.
- Ее пила вся старшая группа. В чем виноват именно ты?
- В том, что ее принес.
- На водку скидывались все. Думай еще.
- В том, что попался.
- Так, да не так. Дело в том, что если ты достаточно взрослый для того, чтобы жрать политуру и лазать на баб, то ты достаточно взрослый для того, чтобы это делать, не ставя в неловкое положение мать, которой было за тебя стыдно; директора, который отвечает за детей согласно закону. Ты виноват в том, что хочешь быть взрослым за чужой счет.
- И подумай о том, что те, кто с тобой пил, тебя в момент заложили, - процедила подруга. – Выбирай себе наказание сам.
- Я пойду в мастерскую к папе работать после уроков, - сказал внезапно обретенный «племянник».
- И на шестнадцатилетние день рожденья будет без шампанского! – добавил пришедший с работы отец.

…Мы сидели на крыше магазина, заменяющей балкон – как и тридцать лет назад, но теперь в руках у нас была не только газировка, но и рюмки с водкой. А закуска, как и тогда, росла вокруг - мелкий дикий виноград, увивающий весь дом.

- Я же не знала, что в лагерях такое творится, - жалобно сказала подруга.
- Наивная рыба, - я дернул ее за ухо. – Следующим летом не трать время на обходные пути – сразу отправляй его в бордель!
- Там дороже! – хмыкнул ее муж, и мечтательно посмотрел в летнее небо, - Вот, помню, мы в пионерлагере…
- А меня из пионеров выгнали…
- А я взорвала соседскую «копейку»…
- А ты – не подслушивай, похотливый гном!!! – и вихрастая голова исчезла за занавеской.

В 80-х нынешнего великолепия игрушек не было. Но были мелкие арбузы, которыми можно было играть в футбол; лысина директора овощного магазина – попасть в нее воздушным шариком с марганцовкой было высшим пилотажем; склад ящиков из-под овощей, в котором мы построили «штабы» и тайные ходы между ними… Короче, наш досуг щедро обеспечивался магазином, расположенным на первом этаже.

Нет, конечно же, были настоящие игрушки. Но недолго: я методично разбирал на составные части машинки и прочие мальчиковые забавы, Светка то же самое делала с куклами. Разобрав очередное механическое чудовище, мы теряли к нему интерес.

Также были «развивающие игры». Но развивали они в нас одно: отвращение к отечественной легкой промышленности.

И тут случилась мода на игру «Монополия». Настоящей не было ни у кого из дворовых знакомых, но гениальность игрушки была в том, что изготовить ее своими руками было куда слаще.

Игру сделал Юрка с пятого этажа, ему было лет 14. На наши игры с ним родители смотрели с опаской, он был, как говорили во дворе, «неполноценный». Но прямого запрета играть с ним не было: я с благодарностью вспоминаю мирок своего детства, в котором не дразнили ни инородцев, ни больных.

Играли мы на марки – другой валюты Юрка не признавал. Мы со Светкой обычно проигрывали, Юрка выигрывал, родители опасались – не научит ли нас игра капиталистическому мышлению…
Игра завораживала. Потрепанный лист ватмана, расчерченный фломастерами, был другой, тайной жизнью. Самостоятельной, как наше гнездовье в ящиках. Но – безопасной.

Родители были довольны: дети больше не пытались влезть на дерево, или испачкать уважаемого директора. Им не грозило обрушение на голову ящиков из-под фруктов. Мы даже перестали кидаться с балкона мелкими арбузами.

Я уже не помню, почему мы охладели к игре. Может быть, из-за того, что однажды с Юркой случился припадок. Может быть, потому что мы выросли, и даже не заметили, как исчез со двора наш ящичный городок.

Светка, которая демонстрировала в игре полную неспособность к стратегическому мышлению, стала успешным оптовым продавцом. Я поработал в коммерции, выезжая больше на артистизме и выдержке, чем на азарте. Юрка живет все в той же квартире со старухой-матерью, у него по-прежнему шизофрения. Всю свою пенсию по инвалидности он тратит на марки.

Ничему нас не научила та игра. Не стали мы олигархами и монополистами. С прохладным недоумением смотрим на очередного нувориша, заявляющего: «у кого нет миллиона – тот лох». Разве что - научила быть людьми. И видеть людей в других.

Моя подруга детства все еще живет в том дворе. Там играют уже другие дети, многие из которых не говорят по-русски. Моя родина теперь – заграница, и я не могу больше забежать к Светке на обед. Уж больно далеко бежать придется.

Ее сын уже почти взрослый, и для него, как и для нас, Юрка был всегда. Но только мы помним соседа с еще не искаженным болезнью лицом. И при встрече здороваемся с ним, а он отворачивается к стене – Юрка больше не узнает нас.

Я хотел тайно подкинуть его матери денег, но Светка сказала, что та бы не обрадовалась, а испугалась. И не стоит давать в открытую – она оскорбится.
Может быть, подкинуть в почтовый ящик оставшиеся с детства марки?

Не раздергиваю шторы. Не хочу, чтобы мой день начинался с грязных глыб смерзшегося снега, оранжевой бабы с кайлом, экскаватора, огороженного наспех сделанным забором, серого света московского утра. Красно-коричневые, тепло светящиеся шторы, и сквозь них - контуры оконных решеток, оберегающих мой мир. Это все, что я готов видеть в этом окне.

Но не могу представить себе, что вообще готов видеть в окне, проснувшись. Солнце и небо? Я не люблю прямой солнечный свет, как и интимный полумрак свечей - люблю электрический. Море? Мне грустно от моря, глядя на него, я всегда остро чувствую, что смертен.
Может быть, тень от листьев бакона?

Ночью, на кишиневской крыше, я обрывал мелкие черные ягоды, и Светка бурчала:
- Ну что ты ешь всякую гадость, я тебе дам хороший виноград!
- Не хочу - хороший, хочу - этот! - смеялся я, кидая в рот горсть единственного любимого мной сорта - дикого, из которого делают плохое тяжелое вино.
- Дитя бакона, - качала она головой, но украдкой съедала ягоду с уцелевшей в 90-е лозы, когда-то бросавшей причудливую тень на паркет бабушкиной квартиры, полированный желтый шкаф, разводы на котором были похожи на безголовую женскую фигуру. Солнце отражалось от хрусталя, фарфоровой белки, голова которой снималась, а в самой белке когда-то была водка, мелких фигурок балерин и пастушек - сокровищ детства.

- Ануууца! Ануууца, заррраза! - кричал директор овощного на первом этаже продавщице. Начинался день.

Кишиневские дамы-киоскеры выказывают оживление, когда я покупаю местный литературный альманах: оказывается, его мало кто берет, и в иерархии дам покупатель становится VIP. Они обязательно поговорят с ним - в четырех киосках происходило одно и то же. У меня было подозрение, что остатки русскоязычных пожилых интеллигенток отгородились от времени в будочках, где редко покупают прессу, сигареты чаще. После сегодняшней беседы о грамматике романо-германской группы языков подозрение переросло в уверенность.
***
Доктор, у которого я проходил курс баротерапии, жизнерадостный толстяк лет 65, звонит при мне главврачу:
- Мама, ну когда это кончится? Мама, я хочу в отпуск, к женщинам! Вина хочу, мама!
***
Я покупаю сигареты в киоске у колоритной еврейки лет 60 - грузной, темпераментной, оживленно жестикулирующей.
- Ай, дайте мне мелочь! Поберегите крупные купюры! Вдруг вы сегодня вечером купите машину? Вы что, будете комкать эти фантики?
- Да мне уже 35, в чудеса не верю, какие там машины.
- Ой, ну зачем о возрасте? Я же не выхожу замуж!
- А вдруг сегодня вечером выйдете, а? - в тон отвечаю я.
- Ну, вообще-то муж только в понедельник вернется, - задумчиво говорить она, и что-то считает в уме, - могу даже трижды успеть! - и басовито хохочет.
***
Женский голос из рации в такси кричит кому-то: "Вася, успокойся! Вася, что за девичьи истерики? Ну встань, попей водички, ну всегда летом жарко, Васенька!"
***
На утепеленной, переделанной в подобие эркера лоджии первого этажа, отгороженные от прохожих лишь стеклом, пьют кофе и курят тонкие сигареты две совсем юные девушки - черноволосые, ослепительно красивые юной южной красотой. Говорят по-румынски, шторы не задернуты, хотя уже темнеет. Я замедляю шаг, и украдкой посматриваю на мраморные плечи, вишнево-карие глаза, антрацитом блестящие волосы. И они, не сговариваясь, чуть заметно вскидывают головы, тень гордой улыбки подчеркивает высокие скулы - они знают, что хороши. Потому и не задернуты шторы, потому и замедляли шаг на том месте мужчины.

Будьте счастливы, девочки.

Кишиневские дамы-киоскеры выказывают оживление, когда я покупаю местный литературный альманах: оказывается, его мало кто берет, и в иерархии дам покупатель становится VIP. Они обязательно поговорят с ним - в четырех киосках происходило одно и то же. У меня было подозрение, что остатки русскоязычных пожилых интеллигенток отгородились от времени в будочках, где редко покупают прессу, сигареты чаще. После сегодняшней беседы о грамматике романо-германской группы языков подозрение переросло в уверенность.
***
Доктор, у которого я проходил курс баротерапии, жизнерадостный толстяк лет 65, звонит при мне главврачу:
- Мама, ну когда это кончится? Мама, я хочу в отпуск, к женщинам! Вина хочу, мама!
***
Я покупаю сигареты в киоске у колоритной еврейки лет 60 - грузной, темпераментной, оживленно жестикулирующей.
- Ай, дайте мне мелочь! Поберегите крупные купюры! Вдруг Вы сегодня вечером купите машину? Вы что, будете комкать эти фантики?
- Да мне уже 35, в чудеса не верю, какие там машины.
- Ой, ну зачем о возрасте? Я же не выхожу замуж!
- А вдруг сегодня вечером выйдете, а? - в тон отвечаю я.
- Ну, вообще-то муж только в понедельник вернется, - задумчиво говорить она, и что-то считает в уме, - могу даже трижды успеть! - и басовито хохочет.
***
Женский голос из рации в такси кричит кому-то: "Вася, успокойся! Вася, что за девичьи истерики? Ну встань, попей водички, ну всегда летом жарко, Васенька!"
***
На утепеленной, переделанной в подобие эркера лоджии первого этажа, отгороженные от прохожих лишь стеклом, пьют кофе и курят тонкие сигареты две совсем юные девушки - черноволосые, ослепительно красивые юной южной красотой. Говорят по-румынски, шторы не задернуты, хотя уже темнеет. Я замедляю шаг, и украдкой посматриваю на мраморные плечи, вишнево-карие глаза, антрацитом блестящие волосы. И они, не сговариваясь, чуть заметно вскидывают головы, тень гордой улыбки подчеркивает высокие скулы - они знают, что хороши. Потому и не задернуты шторы, потому и замедляли шаг на том месте мужчины.

Будьте счастливы, девочки.

Зачать детей следует только натуральным путем - таково решение министра здравоохранения, который заявил, что не позволит экстракорпорального оплодотворения в Республике Молдова. По словам Владимира Хотиняну, в частном секторе медицины государство не контролирует яйцеклетки женщины. «Существует риск трафика яйцеклеток, что равняется трафику органов», - заявил министр.
«Мы предложим поправки к Закону здоровья деторождения, тогда примем правильное решение, чтобы в стране не было анархии», - добавил Владимир Хотиняну, решение которого рискует быть оспоренным частной клиникой в Европейском суде по правам человека.

Следующий шаг - запретить молдованам дрочить. Я, конечно, понимаю, что министры здравоохранения - не врачи. Но знать разницу между клеткой и органом было бы неплохо. Это школьная программа.

Видеозапись феерии. Тут еще хлеще. Приоткрываются мотивы: его родственница работает доктором где-то там.